Чай, мёд, темные пряди роскошных волос и пронзительные рок-н-ролльные искры во взгляде... Мама, он снова здесь! И мне уже сложно понять – то ли это он звучит музыкой, то ли музыка – им…

Случилось так, что его песни несколько лет назад вытащили меня с того света – в буквальном смысле. Поэтому, договорившись с Юрием Наумовым об интервью, я с самого начала знала, что буду задавать лишь те вопросы, ответы на которые необходимо получить мне самой. И – при всем своём эгоизме интервьюера – мне жизненно было нужно, чтобы ответы на заданные вопросы прозвучали в мир – открыто. Сбылось…

- Как Вы пришли к блюзу?

Юрий Наумов: Представь себе: я юный щегол – мне 13-14 лет. В Новосибирске я прихожу к приятелю на три года меня старше, Сереже Тимофееву. У него колоссальная коллекция разных записей – я у него слушаю кучу музыки. Среди этой музыки блюза нет вообще. И он мне не нужен в мои 13-15 лет. И когда я слушаю битловский альбом «Help!», я проматываю «Yesterday», чтобы побыстрее послушать «Dizzy Miss Lizzy» . Мне нужен забой, мне нужен рок, мне нужно, чтобы этот ураган сметал всё на своем пути! Начинаю играть на гитаре. И когда музицирую сам, я для себя обнаруживаю (причем не с удивлением, а естественным образом), что с позиции запроса к миру извне – я не ищу этой музыки, а в своей потребности выразить душу через звукоизвлечение… - я тяготею к несколько вязкому, замедленному саунду, - и мою внутреннюю раскачку это торкает сильнее. Но всё равно я юный – мне хочется вот этого фонтана, страсти, надрыва. В 20-21 складывается некоторое внутреннее поле – я бы его обозначил как звуковое предвосхищение. Я не знаю, что из этого поля родится с точки зрения конечных произведений, но я могу предугадать некие базовые параметры тех звуковых результатов, которые там могут случиться – они будут глубокие, надрывные, небыстрые, очень щемящие. Потому что у этого поля есть свой почерк. Его физиономию не рассмотреть, но по некоторым чертам момент его эмоционального излучения проступает сквозь неясную дымку. В январе 83 года, когда мне шёл 21 год, я записал альбом (речь об альбоме «Депрессия», - И.Т.). Там был инструментальный номер, который назывался «Апати-блюз». Вот этот «Апати-блюз», при всей своей простоте, был неким прорывом в то измерение, которое впоследствии привело к «Where We Belong», и продолжает разматываться дальше – момент вот этого небыстрого щемящего глубокого надрыва…

- А сама «Депрессия»?

Ю.Н.: Номер фундаментальной важности с того альбома. Я сочинил её в 14 лет в горном курорте Чемал на Алтае. Там был красный уголок, где стояло пианино. Я не умею играть на пианино, и чтоб там как-то ориентироваться, я простым карандашом на клавишах написал обозначения: «A» – ля, «F» - фа, «G» - соль – и т.д. И я брал в басу ля, и здесь – где-то там в районе 4 октавы – брал ля, потом в басу брал фа, а здесь оставлял ля... и так бил… И была простая, кондовая, и при этом выносящая мозг музыка. Я играл это по многу-многу десятков минут. Этот простой ход. Я улетал от него – мне просто башню сносило. Вся моя последующая психоделия, вплоть до «Метафизических опытов», размоталась из этой, сочиненной в 14 лет музыки, которая фигурирует на альбоме как «Депрессия-2». Тогда в горах Алтая я безошибочно обозначил прототип звукового поля, из которого будут рождаться наиболее значительные психоделические вещи... И дальше возникает такая история – с роком все понятно: ты начинаешь с каких-то точных, но детских наработок, потом совершенствуешь технику, уточняешь какие-то вещи – и к 24-27 годам выходишь на вершину. А с блюзом это очень сильно привязано на момент возраста. Ты можешь сочинить обалденный блюз в 25, а потом ещё 30 лет искать нужные оттенки, чтобы во всей полноте выразить со сцены всё то, что там закодировано. Соответственно, момент прихода к блюзу – это, видимо, изначальная ориентация сознания, которая проявила себя в моих звуковых исканиях, и которая никак не проявляла себя в том, что я пытался выловить от мира извне. Когда играешь на гитаре, тебя просто начинает туда так тихо сносить. Потом это даже такая радость рецепторная, когда трогаешь звук, щиплешь его, он сочится из-под лап – и это интерактивный процесс. Опытным путем, бомбардируя собственную душу разными способами обращения с инструментом, ты выясняешь, что момент отдачи и момент какого-то внутреннего вознаграждения устойчиво выше вот в этих скомканных, сладких, щемящих, кровоточащих зонах. То есть такой Космос (дует): «На, мальчик...» и ты такой «Аааах…» (вдыхает, смеётся)

- А сразу было понятно, что те же «Сарабанда», «Метафизические опыты», «Блюз Полнолуния» - это вещи, для которых будет так трудно найти адекватное звучание?

Ю.Н.: Сразу понятно, что есть потенциал великих картин, а у тебя под рукой только кусок ватмана и угольный карандаш. И потом за свою жизнь тебе надо научиться рисовать красками… Учиться огромное количество лет лессировать этот холст, прорабатывать так, чтобы это играло. Потому что душа 25-летнего человека знает правду и отличает её ото лжи, но ещё не является душой рассказчика, который может поведать свою историю так, чтобы ни в одной миллисекунде повествования не возникло сомнения в том, что он достаточно зрел, чтобы об этом говорить. Голос проповедника должен нести, что он заплатил сполна за каждый проговоренный слог. И это на уровне некоего внутреннего ценза – вырастить в себе интонацию, относительно которой внутренний индикатор достоверности скажет: «Да, это так, как оно должно быть». Во мне есть некий звуковой судья, и он выставляет определенную планку, до которой мальчиш с амбициями во мне пытается рыпнуться – и в итоге этого достичь.

- Если бы у Вас была возможность обратиться сегодня к себе 20-летнему, что бы Вы сказали?

Ю.Н.: Я сказал бы элементарные банальности, которые могут сказать умудренные жизнью взрослые люди революционно настроенным деткам, которые не хотят всю эту дребедень слушать. Ну ты можешь себе представить – с точки зрения 20-летнего человека, что такое рок-н-ролл? Это сладко! Это слава, секс, вольтаж, связанный с тем, что у тебя есть острая потребность нравиться – и ты получаешь это... И среди всех этих развешанных позолоченных морковок самые объемные – на виду. То есть сама по себе радость творчества является просто интегральным элементом всего этого детского утренника, и ставить на ней отдельный акцент в двадцатник в голову не приходит. Ну, типа – есть и есть, это ж само собой... Стоишь такой крутой на этой глянцевой обложке, оттопыренные губёшки, такой: «У-йе-е…» Мир у ног, ревущие стадионы, крутые ляльки, ванны с шампанским, ну понимаешь... это вкусно. И если бы я втирал сейчас этому 20-летнему стручку: «Чувак, я всё понимаю, классно, но главное не это…» Я тогдашний себе сегодняшнему бы ответил: «Дядя, чё ты мне втираешь?» (смеётся) Есть определенная органика эволюции, когда какие-то несегодняшние вещи потихонечку начинают становиться рельефнее – и в итоге выходят на первый план, как основы. И правильно, что существует немалое количество лет, чтобы ты без душераздирающих кризисов, естественным образом выкатил к этому… А на уровне некой фразы я сказал бы то, что по наитию совершенно чётко знал и тогда: «Ты просил – ты оказался услышанным, ты получил этот дар. Не просявкай его, не слей его, не разменяй его. Отнесись к нему ответственно. Потому что этот дар теперь является руслом, по которому будет течь река твоей судьбы». Тем самым просто подтвердив интуитивное предощущение. Сказал бы, что всё будет намного серьёзнее и стремнее. То, что ты себе выбрал, - это рубилово не на жизнь, а на смерть.

- Если представить какое-либо произведение искусства как блюз, то есть ли у Вас любимый блюз в живописи, театре, литературе или кино?

Ю.Н.: Нет… Изредка главы, а чаще отдельная строка, две или три в зиновьевских книгах, где есть тот же градус этой сосредоточенной щемящей ткани… А в визуальных видах искусства я с этим не сталкивался… Есть любимые произведения, но там акцент стоит на другом. Это то, что я тебе говорил вначале – то, что я искал извне и то, что открыл внутри, - не совпало, и эти миры даже не синхроничны…

Блюз – это состояние очень флюидное… Это может быть определенный вечер в определенном куске какого-то московского парка на закате, допустим, на границе апреля и мая… И вот это есть 15 минут, а потом что-то извне изменится – и это состояние улетучится или перейдёт во что-то другое. Ты можешь эпизодически в том или ином месте отследить, что вот оно! Раз, поймал его, легкое такое: «хей…» Я не знаю аналогов… Может, потому что специально не искал, потому что душа знает, что вопрос внутренний.

- В соответствии с чем Вы выстраиваете драматургию своих концертов?

Ю.Н.: Когда я играю концерты на новой аудитории и знаю, что являюсь носителем какого-то неведомого искусства, я начинаю с хлестких, ударных, не очень глубоких вещей. Ты проходишь вот так (показывает букву V) – и ядром концерта являются первые 2-3 номера второго отделения. Тебе нужно, чтобы думающие и при этом скептичные люди, один за другим упразднили свои оценочные критерии. Все те двери, которые стоят на твоем пути, одну за другой последовательно тебе надо открыть для того, чтобы приготовить поле для выстраивания сердечного моста на тех струнах, в том измерении, ради которого, в общем-то, всё и затевалось. Момент разрыва, из которого рождается вот это самое вожделённое измерение – зона, которая не есть суета сует, которая – этот животрепещущий первичный смысл. О котором души всех людей прекрасно по наитию осведомлены, но в быту редко сталкиваются, и тут – вот оно! И если вы искали это – вот! Помимо каких-то тёрок, разборок в этом мире есть это живое искусство. Стрёмное, и при этом возвышающее душу. Это такой опыт, понимаешь… - что случится с душой, если она окажется с этим один на один? И потом из этого состояния нужно не так быстро и не настолько однозначно потихонечку снова выкарабкиваться, чтобы получилось ощущение запаянности, чтобы люди не вышли с этой открытой кровоточащей раной … Ты готовишь для них коридор отхода. Швы наложены, защита дана, охранная капсула. Это мечта: чтобы люди с одной стороны ушли трансформированными, и при этом в меру защищенными, чтобы тот мир, который остался за пределами закрытых дверей концертного зала, не застал их врасплох и не поранил. Если же ты видишь, что залы небольшие и те, кто пришли, тебя знают, то просто кусок этого «V» будет процентов на 60 из дна этой буквы состоять. Это будет вот такая буква «U» (смеётся).

- Как Вы думаете, если бы Вы родились на родине рок-н-ролла – в Америке, Ваша творческая судьба сложилась бы иначе?

Ю.Н.: Да, она сложилась бы иначе. Скорее всего, я бы оказался невероятно более финансово успешен, а на уровне музыкальных прорывов, может быть, на самое-самое глубокое измерение не выскочил бы… Я был бы значительно ориентированнее, проворнее и эффективнее с точки зрения оценки возможностей и инвестиции в них. И как следствие – ко мне, думаю, до 27 лет выкатил бы уже достаточно измеримый успех, и вместе с ним пришел бы охранный механизм – этот успех удержать, поэтому не рисковать уж слишком глубоко. А когда ты поёшь на квартирниках для сотен людей в огромной стране, которой твоё искусство, как минимум, по барабану, а как максимум – она хочет его просто искоренить под нож, и вот эти самые золотые морковки реально над тобой не висят и не довлеют, - это распахивает внутренние бездны, и убирает корыстные барьеры на пути к тому, чтобы нырнуть в них. И чтобы прорваться к бездонному состоянию в себе, мне, видимо, нужна была такая исходная система координат, в которой момент расчётливого отношения к своему таланту миром извне никак не вознаграждался бы. И ровно это мне Россия и предоставила. Что ты осуществляешь себя на 100 процентов, что на 10 – не имеет значения, мы всё равно тебя будем убивать, чувак. Так что это всё уже твои внутренние разборки.

Поэтому и «русский блюз»…– это знак реверанса перед страной за создание жёстких исходных условий, которые сработали как непреложный интегральный элемент для выталкивания этого искусства в небо, как птенчика. Страна по-своему, жестоко, вложилась в это. Хотела она этого или нет.

- Если бы Вы знали, что пишете и играете, скажем, только для пятерых людей на свете…

Ю.Н.: Стебалово-то заключается в том, что по гамбургскому счету это, возможно, на самом деле так и есть – и людей на планете, которым это искусство нужно просто до зарезу – всего пятеро... А для других это может быть сильно в кайф, супер, невероятно торкает… – но убери это – и компенсаторным образом эту внутреннюю настоятельную потребность можно было бы заполнить чем-то другим. Вот я увидел фильм «Little Big Man» с Дастином Хоффманом – и он оставил неизгладимый след в моей душе. И этот фильм – он важен для меня. «Amadeus», «Кто-то пролетел над гнездом кукушки» – гениальные фильмы. «Ночной экспресс» и пинкфлойдовская «Стена» Алана Паркера – потрясающие фильмы. Есть состояние благодарного сердца за шедевр, но место этого шедевра не является структурообразующим в твоей душе. В то же время музыка «Led Zeppelin» и «The Beatles», литература Зиновьева – являются таковыми. Или живопись Возрождения. Существует пласт картин, созданный целой плеядой художников, и если изьять его, то для меня это – обвал. Сходным образом, людей, для которых моё искусство являлось бы структурообразующим, на планете, возможно, всего пять и есть…

- Насколько востребованность влияет на Вас как на творца, на интенсивность Звукового Поиска?

Ю.Н.: Скажем так: если ты взвешиваешь человеческую жизнь, когда судьба человека – страница хрестоматии – был, родился, учился, создал, и ушёл, - это, наверное, не влияет. А изо дня в день… Когда этих людей исчезающе мало и с ними нет никакого контакта, реально обозначает следующее – ты всё равно творишь, и ты всё равно торишь свой путь, но это происходит на фоне некоторого ощущения горькой безысходности. Потому что живому сердцу нужна обратная связь. К счастью, у меня на данный момент есть хороший баланс между замкнутостью в себе и разомкнутостью в мир. С одной стороны, мир снаружи не может сбить и подменить мою ориентацию сознания, мои ценности. «Ты нам выдай сейчас что-нибудь новенькое, а то мы уже начинаем ото всего этого уставать…» - я помню себя и не подписываюсь на внешнюю подмену. В то же время мир снаружи мне не безразличен. То есть с точки зрения стратегического смысла моего прихода в этот мир, наверное, пятеро их или 5 миллионов – значения не имеет. А на уровне тактического проживания из дня в день в состоянии, когда на душе не скребут кошки, на душе хорошо – появление людей, которым это нужно, в разных поколениях, с разными оттенками сердечного резонанса – это то, что подпитывает тебя. Чтобы ты нёс свой крест без чувства обреченности…

Когда-то я представил себе – допустим, что за полминуты до выхода на сцену мне говорят: «Ты будешь играть перед полным залом, но там не будет ни одного живого человека: всё это – фигуры, сделанные из папье-маше. Они к тому же роботизированы – могут издавать звуки и хлопать». Итак, я попадаю в зал к оживлённым манекенам, и мне надо сыграть перед ними концерт. Как мне быть? Я поймал себя на мысли, что выдумываю для себя легенду, что среди всего этого сборища манекенов есть как минимум одна живая человеческая душа, которую я не вижу, и не знаю, где именно в зале она располагается, но я исхожу из допущения, что она есть – и я буду играть для неё одной. Если это допущение не принять, то выстраивание сердечного моста не состоится, - и тогда мой выход на сцену обессмысливается. Но одно дело исходить из такого допущения, другое – когда мир извне подтверждает присутствие этих живых душ. Совсем другое.

- Насколько нынешний отрезок Вашего творческого пути соответствует тому, как об этом мечталось?

Ю.Н.: Я могу тебе сказать так – с точки зрения того, что мне удалось сочинить, я значительно превысил уровень, о котором изначально мечтал. С точки зрения того, как это нужно воплотить – мне ещё предстоит до этого уровня дорасти. С точки зрения уровня, назовем это мягко – социальной стабильностью – это просто детский лепет, по сравнению с тем, как представлялось. То есть уровень искусства сильно перехлестнул, уровень материальной состоятельности сильно недохлестнул, и уровень звукового воплощения… - в силу того, что я сильно перехлестнул, у меня до сих пор большие непонятки с тем, каким образом это должно звучать. И мне предстоит искать ответы. Но по гамбургскому счету – вполне шоколадно всё (смеётся).

- Насколько ревниво Вы относитесь к своей музыке, к перепевкам?

Ю.Н.: Убить могу (смеётся). Мягкое состояние – состояние крайнего скепсиса, состояние средне нормальное – это состояние довольно брутальное по отношению к таким попыткам.

- Каково это – быть звездой рок-н-ролла?

Ю.Н.: Сейчас я тебе расскажу (достает бутылку красного вина – на этикетке знаменитая фотография Маэстро с обложки «Russian Blues Live», сделанная Анной Рождественской, и надпись «Yuri Naumov. Blues Masters. Red Magic»). Вот у нас есть такая бутылочка. Замечательный человек из Тбилиси, который ныне живет под Сан-Франциско, сделал купажное вино и так назвал его. Я прилетел в Северную Калифорнию в 20-х числах июля этого года, остановился в доме у класснейших людей и 24-го отыграл концерт, на котором, среди прочего, продавалось это вино. Потом я в этом радушном доме пробыл ещё несколько дней. И были люди, которые, зная, что после концерта я всё ещё гощу в этом доме, приходили в гости, чтобы зацепить эту ауру, пообщаться, задать какие-то вопросы. И попить этого вина. И Нодар – автор напитка – после ухода гостей задал мне вопрос, похожий на твой, – врубаюсь ли я, что творю какую-то крутизну, что для людей это по кайфу, что это такое событие... Я говорю – понимаешь, какая вещь… У меня получается расщепленное состояние, потому что – пойми меня правильно: вот существует эта бутылка вина с чувачком на этикетке, и вино названо его именем. Люди пьют, прикалываются, и для них всех, - это нормальный, кайфовый внешний феномен, поскольку чувачок на этикетке этого замечательного вина – не есть кто-то из них. А для меня этот расклад уже немного причудливый, ибо в моём случае чувачок на этикетке располагается уже по ЭТУ сторону меня. И для того, чтобы со всем этим как-то соотнестись и не скрейзиться, мне обязательно нужно вводить момент абстрагирования от картинки с собой, чтобы оставаться вменяемой личностью. Потому что – если ты всецело ассоциируешь себя с чувачком на этикетке – можно поехать крышей. И чтобы этого не случилось, какая-то часть воспринималки должна смотреть на всё это извне, отстранённо, типа: «Ну-ка, чё за бухло такое? Вау, так это ж я на картинке! Супер! А как на вкус? Вау!!! Ну ваще!!! Короче, вино – супер! Лэйбак – ломовой! Да и сам я Крут Крутыч!» Ну, и каково это – быть звездой рок-н-ролла? (смеётся)

Ирина Тарабрина

Фото: Юлия Дмитриева