Статья

Концерты Юрия Наумова в ЦДХ: 
две причины уйти после первого отделения

Конечно, две разных причины уйти с одного концерта - это еще не повод для статьи. А вот две разные причины в сочетании с двумя разными точками зрения на этот концерт... сами, в общем, смотрите.

Причина первая: Present Continuous

Я ушёл с первого отделения. Я не смог.

Это был первый в моей жизни концерт Юрия Наумова.

В первый раз я услышал о нем от своей приятельницы - милой девочки, звавшейся тогда Джулией, - будучи еще, кажется, классе в восьмом. На мой вопрос о том, кто это, собственно говоря, такой, она задумалась, а потом сказала: "Это такой гений".

А потом я много лет ничего о нем не слышал. Кроме каких-то совсем уж отрывочных сведений.

Для меня эта музыка началась с отъездом моих близких друзей в Штаты. Они там и по сей день благополучно живут. В городе Рино, штат Невада. Мы пишем друг другу письма. А перед самым отъездом они переписали мне на кассету "Московский буги". И я долго-долго слушал эту кассету, пытаясь понять, почему же он гений. То есть, сам факт был вполне очевиден. Меня интересовал механизм.

13-го числа ноября, в субботу, я понял, что никакого механизма нет. И еще я увидел воочию то самое безумие, которое выплескивалось пять лет с узенькой кассетной пленочки, лилось изо всех щелей плейера, расползалось мокрым темным, тёплым пятном по левой стороне пуховика, осеннего плаща, ветровки - в зависимости от канцелярского, но всё же пророческого бормотания Гидрометцентра.

Звук, которым Наумов заполняет зал, абсолютно непереносим. Это звук такой насыщенности и плотности, что он вытесняет из тела всё постороннее, включая ваши внутренние органы, поднимаясь сначала по грудь, потом к самому горлу. Когда он доходит до глаз, вы рефлекторно пытаетесь отвернуться.

Но в зале ЦДХ некуда отвернуться.

Когда он без единого слова рассказывает о том, как выглядит ночной хайвэй, вас начинает тошнить от беспрерывного мелькания огоньков за окном, от ощущения чудовищной, нечеловеческой скорости. Где-то на трех четвертях инструментала вы начинаете догадываться, к чему он клонит. Тут автобус резко останавливается. Вы, облегченно вздохнув, вылезаете размять ноги. Автобус медленно трогается, вы машете вслед, кричите что-то, пытаетесь догнать. Но уже поздно. И темно. И поздно. Поздно.

Это мир, где всегда поздно, где всё поздно. Мир, где вы опоздали. Куда бы вы ни возвращались, вы вернетесь не туда. То есть, вы не вернетесь. Это всё лакировщики действительности придумали - будто бы понятливый родитель ждет блудного сына, барашек всегда наготове.

Спеть "Мама, я вернулся не туда" в Москве 1999 года - это анахронизм той степени, которая только и может продемонстрировать бесконечное отчаяние Наумова перед лицом времени, которое смотрит на него из каждой точки пространства. Всё равно, что петь и где. Это не имеет никакого значения, если у вас такой низкий болевой порог. Даже если вы закрываете глаза, время обжигает вам все открытые участки кожи. "Острее всех вас ощутил, каково быть открытым".

Я ушел после первого отделения. Я не смог. Потому что они все толпились вокруг меня в этом вязком непрозрачном звуке. Все они - умершие, уехавшие, исчезнувшие неизвестно куда. Они трогали руками мои глаза, они прикасались ко мне. Я люблю их, куда деваться.

А потом стало тихо.

И только там, где-то очень далеко, на сцене, плакал взрослый ребенок - о встрече, которая еще будет, babe.

Когда никто не вернется назад. 
 

Ослик ИА-ИА

Причина вторая: Past Perfect

Я ушла с первого отделения. Я не смогла.

"Ты, конечно, идешь в ЦДХ?" - спросила я давнего знакомого, не пропустившего ни одного наумовского концерта за последние 9 лет. "Нет, - ответил он. - Мне надоело. Он не делает ничего нового, а все старое я знаю наизусть".

Я тоже знаю все это наизусть. Я знаю, как стены полупустых помещений качаются музыке в такт, я помню, как битые яйца учат кур, я не забыла, как буги шел сквозь нас всю ночь, я слышала весть о том, что кто-то там сел на паром. И уплыл.

И бог с ним.

В публичном ностальгировании по собственной юности есть что-то постыдное и притягательное. Это стало чем-то вроде хобби - дважды в год, весной и осенью, выстаивать очередь в ЦДХ за билетом, протискиваться сквозь толпу у входа, озираться в поисках знакомых (которых встречаешь лишь на этих самых концертах). Радостно узнавать песни по первым аккордам, слушать, как окружающие требуют "Поролоновый город" и "Карла", бурно аплодировать в финале. По дороге домой, улыбаясь и плача, вспоминать квартирники конца восьмидесятых. Придя домой, вяло рассказывать друзьям по телефону: "Все то же самое, абсолютно то же самое. Ну, разве что голос у него, пожалуй, стал лучше".

Так вот, если вы не смогли попасть на наумовские концерты этой осенью - не переживайте. Все то же самое, абсолютно то же самое. Поразительная техника игры, неизменная перенастройка гитары между песнями, полное взаимопонимание с залом, тот же самый репертуар.

Ничего не изменилось. Почти ничего. Разве что те, давние его слушатели стали слишком взрослыми для песен про то, как у нас был насос, и мы качали права, про то, каково быть открытым, про то, что здесь котлетки - только тем, кто в клетке. Циничными и грубыми стали те слушатели - седые бывшие хиппи, полнеющие бывшие мажоры, преуспевающие бывшие журналисты. Когда-то все мы уходили с этих концертов опустошенными, а через неделю приходили снова - чтобы еще раз почувствовать эту опустошенность, чтобы все забыть, кроме этой музыки, этой гитары, этой энергии. Теперь мы уходим с этих концертов удовлетворенными. И через полгода приходим снова - чтобы еще раз почувствовать эту удовлетворенность. Чтобы еще раз вспомнить - молодость свою, съехавшую свою крышу, уехавших, ушедших, сгинувших своих друзей. Вспомнить простое, давно прошедшее время, его энергию и его звук, его past и его perfect. Вспомнить хоть что-нибудь.

А вспомнив, ужаснуться. И уйти после первого отделения. 
 

Эмма ЦУНЦ

1999-11-22